Джазмен Петр Востоков: Без серьезного отношения эта музыка звучит по-другому

6 марта в ККЗ «Пенза» выступит Большой джазовый оркестр под управлением Петра Востокова – пожалуй, единственный в России биг-бэнд, возрождающий традиции того самого классического джаза 1920-х – 1940-х годов. В преддверии концерты мы поговорили с Петром Востоковым об истории оркестра, о том, как современные джазмены читают старые ноты, и каково это – озвучивать фильмы ужасов.

– Начнем издалека: труба – это был выбор родителей или ваша личная инициатива?

– Выбор родителей. Я был еще слишком мал, чтобы сам что-то выбирать.

– А когда поняли, что это действительное ваше?

– Лет в 16.

– К тому моменту вы уже увлекались джазом?

– Это как раз совпало. Я тогда учился в спецшколе по классу классической трубы.И с этого момента я в принципе начал активно заниматься музыкой.

– Преподаватели классической трубы не ревновали вас к джазу?

– Нет, я уже заканчивал школу. Наоборот, у них был хороший повод от меня избавиться (смеется).

– Потом, как я понимаю, была Гнесинка. А когда случились первые оркестры?

– Они шли параллельно с учебой в институте. Сначала я попал в оркестр Олега Лундстрема, работал там четыре года, и в то же время, около года – в оркестре Игоря Бутмана. Это был мой первый профессиональный опыт: большие сцены, разъезды, игра с музыкантами, которые и старше, и опытнее меня.

– Когда к вам пришла мысль о том, что хорошо бы создать свой собственный биг-бэнд?

– Большой джазовый оркестр появился незадолго до того, как я ушел из оркестра Лундстрема. Хотя это не только моя идея. У нас есть более важный человек в этом отношении – это наша певица [Дарья Антонова], идея создания оркестра в большей степени принадлежит ей. Когда замысел начал воплощаться в жизнь, я с удовольствием уволился отовсюду, чтобы не занимать свое время ничем другим.

– И сейчас Большой джазовый оркестр ваше основное место работы?

– Да, плюс я преподаю в Российской академии музыки имени Гнесиных.

– С какими проблемами вы столкнулись пять лет назад, создавая оркестр? Большинство биг-бэндов, которых в России и так немного, существуют либо на государственные, либо на спонсорские деньги. Вас же называют чуть ли не единственным частным оркестром в стране.

– Может быть, так и есть. Что самое сложное?.. Я сам не верил, что все это надолго. Только отыграв первые концерты, стало понятно, что стоит двигаться дальше в этом направлении.

Первое время все держалось на энтузиазме и любви к музыке. Оркестр, конечно, нужно было создавать еще и с коммерческой стороны, но у нас сначала ничего не получилось. Это уже потом ситуация начала улучшаться. Но без огромной помощи музыкантов на первом этапе ничего бы не получилось.



– Это были ваши коллеги по предыдущим составам?

– В первую очередь, это мои ровесники, друзья. С кем-то из них я учился, с кем-то вместе работал.

– Костяк оркестра сохранился до сегодняшнего дня?

– Примерно половина музыкантов у нас – из начального состава. У кого-то появилась другая работа, у кого-то не хватало времени, кто-то подводил, и мы нашли таким людям замену. Первое время мы вообще приглашали наших друзей из других городов поиграть вместе. Естественно, так не могло продолжаться постоянно.

– Ваши студенты играют с вами в Большом джазовом оркестре?

– С самого начала группа трубачей, за исключением одного музыканта, – это мои студенты.

– Вами изначально двигал интерес к традициям оркестров 20-х – 40-х годов?

– Этот интерес появился где-то на втором году существования оркестра. В самом начале мы просто делали программу из того, что нам всем хотелось играть. Какой-то музыкальной концепции не было. Потом уже появилась идеи, связанные со стилистикой. Свинг – это наша основная канва, но то, что мы делаем, им не исчерпывается. У нас есть жанровые программы: Большой джазовый оркестр играет рок или Большой джазовый оркестр играет мамбо, программа со скрипками в традициях оркестров 20-х годов и программы-посвящения отдельным музыкантам. В свое время мы удержались на плаву во многом благодаря тому, что каждый месяц пытались делать что-то новое.

– У вас на сайте написано, что в одной из программ вы даже играете музыку из старых американских фильмов ужасов и мультфильмов.

– Это как раз программа, которая связана с основным нашим направлением. Хотя мы, по правде говоря, не играем музыку из фильмов ужасов. Там другая идея…

– Озвучка?

– Да, у нас есть в Москве такой человек – Жорж Сергеев, он очень хорошо разбирается в старом кинематографе. Я выбрал минорные свинговые аранжировки, а он сделал видеоролики из фильмов, под которые мы играли. То же самое – с мультфильмами. Получалось с разным успехом, потому что в принципе это очень непросто, чтобы темп музыки и видеоряда точно совпадал.

– Какую программу вы сыграете в Пензе?

– На гастролях мы, как правило, играем нашу основную программу, связанную с музыкой оркестра Джимми Ландсфорда. Это будут композиции, в которых мы представляем разных музыкантов, будет много песен, юмора. Программа будет во многом близка тому, что мы играли в Пензе год назад. Но это не значит, что мы сыграем то же самое, что и тогда. Хотя дух будет тот же.

– Свой прошлогодний концерт в Пензе в рамках фестиваля Jazz May вы запомнили?

– Да. У нас после него осталась хорошая видеозапись (смеется).

– Давайте вернемся к специфике оркестра: вы однажды сказали, что то, как играли джаз в 20-х – 40-х годах и то, как играют эту музыку сейчас – две разные вещи. Что вы имели в виду?

– Эта музыка достаточно популярна и почти у всех оркестров есть в репертуаре какие-то подобные композиции. Но без серьезного отношения к этой музыке она звучит совершенно по-другому. И, как правило, неудачно. Чтобы сыграть ее так, как она должна звучать, – над этим нужно серьезно работать. И, по правде говоря, ее очень сложно совмещать с какой-то другой музыкой в рамках одного концерта.

– То есть вы пытаетесь сыграть свинг так, как его играли тогда, когда он был на пике своей популярности?

– Да. Это связано с очень многими нюансами – игрой музыкантов, их рассадкой в оркестре. Эту музыку нельзя играть, используя современные понятия об озвучивании. Сегодня в оркестрах, чтобы все музыканты были при деле, партитура переписывается в расчете на более крупный состав – там, где предполагалось три трубы и два тромбона, играют восемь духовых. В результате, все это звучит грузно, и нет того, правильного расположения аккорда.

– Вы единственный в России оркестр, который занимается такой «реконструкцией»?

– Мне сложно судить. По крайней мере, в Москве – да.

– А за рубежом?

– Вообще сегодня очень популярно играть старую музыку так, как она была задумана. И это касается не только джаза. Сегодня, к примеру, очень популярно играть барочную музыку на барочных инструментах.

– Винтажность инструмента при этом важна?

– У меня очень старая труба. Но я играю на ней не по этой причине. Мне нравится, как она звучит, я из этого исхожу. Что касается саксофонистов – даже тех, которые играют ультрасовременную музыку – большинство из них стремятся играть на старых «селмерах» (Selmer – французская компания, один из крупнейших производителей духовых инструментов в мире, – прим. ред.). Потому что эти инструменты считаются идеальным и по металлу, и по механике, насколько я знаю.

– Возрождение музыкальных традиций, о котором вы говорите, наверняка, связано с большой исследовательской работой – переложения, поиск старых, аутентичных нот. В вашем оркестре есть человек, который этим занимается?

– Сначала этим занимался я. Сейчас, когда речь идет о том, чтобы «снять на ноты музыку», за дело берется наш тромбонист Антон Гимазетдинов. 

– Старыми нотами пользуетесь?

– Для некоторых программ – да. У меня есть один знакомый в США, бывший аранжировщик, он много лет занимался коллекционированием оркестровых нот. Ездил по библиотекам, делал копии, многое передал нам. Благодаря этому, мы сделали программы, посвященные оркестрам Арти Шоу, Пола Уайтмана, Бойда Рэберна. Это очень приятно, когда ты играешь по этим нотам. Естественно, тут тоже требуются некоторые переложения. Даже не переложения, а переписывание, потому что в старых нотах много «грязи» – перечеркивания, метки. Причем нотная запись не всегда совпадает с тем, как это игралось на концертах или звучит на пластинках. Музыканты часто изменяли ноты, переписывали их, кто-то не заносил метки, а просто запоминал.

– За последние 80 с небольшим лет нюансы нотной записи как-то изменились?

– Изменилась, к примеру, запись штрихов. Если старые ноты дать современным джазовым музыкантам, то они будут исполнять их по-другому. Вроде акценты – они для всех акценты, но в подобной музыке, свинге, они играются чуть-чуть иначе. Есть некоторые стилистические вещи, которые не записывались в нотах. Они связаны, в основном, с динамикой.

– У вас есть ощущение, что свинг, да и джаз в целом, вновь стали очень востребованы слушателями?

– В Москве достаточно много мест, где джазовая музыка играет каждый день. Еще больше мест, где она играет раз или два в неделю, и часто там бывают аншлаги. Это я говорю только про клубы, а ведь много концертов проходит в залах. Когда я начинал, было две-три площадки, и то убыточных.

В Москве, как мне кажется, есть огромнейший интерес к этой музыке. В отличие от блюза, на который был большой спрос лет 10 назад, и к которому публика сейчас поостыла. А с джазом наоборот, и мне сложно объяснить, почему это происходит.